Где кончаются стены нашего дома?

АНТОН ВАЛЬКОВСКИЙ (текст)
МИЛАНА ХАЛИЛОВА (изображения)

>

>

>

ENG / РУС

В результате Русско-черкесской войны (как принято называть западной фронт Русско-кавказской войны, 1817—1864) Северный Кавказ был окончательно присоединен к территории Российской империи, а большая часть адыгов (черкесов) ¹ оказалась за пределами мест изначального проживания вследствие политики геноцида, вынужденных и насильственных переселений.

Во время выселения черкесов тысячи людей месяцами ждали кораблей в Турцию и умирали на берегу Черного моря от холода, голода и болезней. О страшных сценах переселения горцев свидетельствует очевидец событий И. Дроздов: «Поразительное зрелище представлялось глазам нашим по пути: разбросанные трупы детей, женщин и стариков, растерзанные, полуобъеденные собаками, изможденные голодом и болезнями переселенцы, едва поднимавшие ноги от слабости, падавшие от измождения и еще заживо делавшиеся добычей голодных собак... Весь северо-западный берег Черного моря был усеян трупами и умирающими, между которыми сохранялись небольшие оазисы еле живых, ожидавших своей очереди отправления в Турцию... Турецкие шкипера из жадности наваливали черкесов скопом в суда и везли до берегов Малой Азии, и, как груз, выбрасывали лишних за борт при малейшем признаке болезни. Волны вбрасывали трупы этих несчастных на берег Анатолии. Едва ли половина отправившихся в Турцию прибыла к нему. Такое бедствие в таких размерах редко постигало человечество…» [Дроздов, 1877]. До сих пор многие черкесы по этой причине отказываются есть рыбу, так как эта рыба питалась телами их земляков в Черном море.
В настоящее время большая часть адыгской этнической общности (по разным подсчетам до 80%) до сих пор проживает за пределами территории Российской Федерации: в Турции, Сирии, Ливии, Египте, Иордании и др. — более чем в 50 странах мира. Так как в советское время вернуться на историческую родину не представлялось возможным, активная репатриация — это явление последних трех десятилетий.

Геноцид адыгов до сих пор не признан российском государством — многочисленные прошения и петиции остаются без ответа. Активисты призвали к бойкоту проведение XXII Зимних Олимпийских игр в Сочи из-за того, что большинство объектов спортивной инфраструктуры было построена на местах геноцида, а также из-за игнорирования оргкомитетом Олимпиады истории и культуры коренного населения. 1 февраля 2014 года в Анкаре прошла акция протеста с участием 1200 человек. Участники акции держали плакаты с надписями «Сочинская Олимпиада не скроет геноцид», «Снег не скроет кровь Красной Поляны».

События русско-черкесской войны по-прежнему являются причиной «коммеморативных войн» в стране: между памятью сообщества и официальной мемориальной политикой, отражающейся в установке на территории Северного Кавказа памятников ответственным за геноцид военачальникам и запретах на проведение траурных шествий в день памяти адыгов 21 мая. За пределами Северного Кавказа жители других регионов России практически ничего не знают о культурной травме русско-черкесской войны: проблема игнорируется, замалчивается, цензурируется или самоцензурируется, что затрудняет проработку культурной травмы и выстраивание процессов примирения. Задача проработки культурной травмы заключается не в том, чтобы забыть (преступления против человечности нельзя преодолеть забвением) или заместить её позитивной повесткой, а в признании совершенных преступлений, в преодолении ассиметрии культурной памяти, формировании общей памяти, и в том, чтобы найти способы, как справиться с болью памяти, снизить эффект «мнемалгии» и ослабить работу страдания, чтобы найти ресурсы для построения образов совместного будущего. Мы должны синхронизироваться в нашем прошлом, чтобы благополучно со-существовать в настоящем.

Огромное количество деревьев черкесских садов — уникальных природных и культурных памятников, как и священных рощ адыгов, погибло за последние почти 160 лет. Но некоторые из деревьев по-прежнему продолжают стоять на своих местах как немые свидетели трагедии, пережившие и Русско-кавказскую войну и годы советской власти. Если в ближайшие несколько десятилетий не будут предприняты решительные меры по их сохранению, эти уникальные памятники индигенного агрокультурного знания погибнут от старости. В этой статье мы предлагаем посмотреть на черкесские сады с позиции трудного наследия — как на органические «мемориальные структуры» и реликты трагического прошлого депортации и геноцида адыгов, захвата и освоения адыгских земель. Мы рассмотрим, как «фитоархеология» (новое открытие агрокультурного наследия адыгов) стала свидетельством и источником данных о процессах колонизации территорий черноморского побережья. Как сельскохозяйственные задачи и метафоры стали оправданием депортационных процессов. Как происходили процессы академизации индигенного агрокультурного знания черкесов в годы советской власти. Как осуществлялась политика «плодовой евгеники» и «фито-метисации» автохтонных сортов в стратегиях советской селекции. Каково современное состояние черкесских садов, и как профессиональное сообщество объединяет усилия по их изучению и сохранению.

Свидетельства второй половины XIX – начала XX вв, на которые мы будем ссылаться — это, по большей части, взгляд русских ² путешественников. Взгляд победителей. Взгляд колонизаторов. Из их отчетов и свидетельств, написанных в конце XIX — начале XX вв., и обращенных к такому же российскому читателю, складывается мозаика хода и итогов процесса колонизации Черноморского побережья. В них происходит постепенный поворот: от эйфории от новоприобретенных богатств края до постепенного ужаса и отчаяния от осознания масштаба произошедшей трагедии. Не считая необходимым обращаться к агрокультурному индигенному знанию адыгов, якобы, варварскому и несовершенному, сельскохозяйственные проекты колонизаторов потерпели крах на первых этапах: вновь присоединенная территория десятилетиями оставалась малонаселенной, необжитой и заброшенной.

Российские интеллектуалы, культуртрегеры и ученые в конце XIX – начале XX вв. в изумлении ходили по десяткам километров этой пустой земли, наблюдая остатки почти уничтоженной цивилизации.

¹Наименования адыги (эндоэтноним) и черкесы (экзоэтноним), одинаково распространенные и принятые у представителей этнической общности, мы будем использовать как синонимы. Следующие этнонимы являются наименования отдельных этнических групп адыгов: адыгейцы (абадзехи, адамийцы, бжедуги, гуайе, егерукаевцы, жаневцы, мамхеги, махошевцы, натухайцы, темиргоевцы, хатукайцы, хегайки, хетуки, чебсин), щапсуги, кабардинцы, бесленеевцы, убыхи. В современности адыги преимущественно проживают в трех национальных субъектах Российской Федерации: Республике Адыгея, Кабардино-Балкарской Республике и Карачаево-Черкесской Республике.

²Термин «русский» мы употребляем не в контексте этнической идентичности, а в контексте национальной принадлежности, то есть гражданин Российской империи. В отличие от современного разграничения между понятиями «россиянин» и «русский», в источниках употребляется второй термин.

Рубка леса — массовое истребление лесных насаждений — стала привычной тактикой российских войск во времена Русско-кавказской войны и лежала в основе системы ее ведения. Так — «Рубка леса» — называется и один из первых рассказов Льва Толстого — непосредственного участника событий. Лес, скрывавший горцев и делавший их атаки на русские войска всегда неожиданными, был источником страха и опасности. Вследствие огромных потерь кавказское начальство пришло к мысли вырубать широкие просеки в лесах, а затем уже, по безопасной дороге, двигаться к цели похода. Просека рубилась на ширину удвоенной дальности ружейного выстрела — 400-600 метров. Солдаты взрывали порохом или рубили лес на бревна и поленья с большим трудом, часть ценой собственной жизни — ни одна рубка не обходилась без того, чтобы кто-нибудь не был раздавлен или изувечен падающими деревьями. Пшатский священный лес прекратил свое существование в конце мая 1837 г. 1 июня русский офицер Н.В. Симановский напишет в своем дневнике: «Прелестная роща, бывшая на берегу Черного моря, уже вся вырублена – как жаль мне ее!.. От вековых деревьев и благовонного орешника остались лишь одни пни, но и те со временем выроют. Секира все истребила... Ходил смотреть столетний дуб, простреленный с моря ядрами в двух местах во время десанта русских войск 1834 года. Одно ядро пробило его насквозь, а другое осталось в нем» [Симановский, 1837].

Адыги сумели создать настоящий симбиоз агрокультурного и природного ландшафта. Исключительная живописность черкесского ландшафта приводила в восторг иностранных путешественников. В 1810 г. английский путешественник и писатель Эдмунд Даниэль Кларк побывал среди казаков на правом берегу Кубани, откуда взирал на черкесское левобережье: «Когда наступило утро, перед нами развернулась восхитительная панорама богатой страны на черкесской стороне, нечто вроде Южного Уэльса или лучшей части Кента; изящные холмы, покрытые деревьями и плодородные долины, обработанные, как сад» [Clarke, 1811].

Традиции сельского хозяйства черкесов вызывали восхищение и удивление, вступая в противоречие с привычными и распространенными образами «культуры дикарей»: «Правда, я был не только обрадован, сколько удивлен, увидев высокий уровень разведения земледельческих культур, проявляющийся в столь далекой стране — стране, населенной народом, который, как нас уверяли, еще не вышел из варварства... Вместо того, чтобы найти необитаемую гору, населенную ордами дикарей, она оказалась, большей частью, непрерывным рядом плодородных равнин и возделываемых холмов» [Спенсер, 1838].

Отличительной особенностью адыгского садоводства являлась развитая сортовая структура. Весной при наступлении сезона прививки все мужское население, в том числе старики, пастухи и подростки, где бы они ни находились, всегда имели при себе для прививки острые ножи, обвязочно-обмазочные материалы и черенки культурных сортов плодовых пород, и если кому-либо встречались на пути дички, их тотчас же прививали. Как гласит одно предание, за юношу, который не облагородил — не привил — десять дикорастущих плодовых деревьев черенками культурных сортов, не выходила замуж ни одна девушка [Тхагушев Н., 2008].

Политика выселения и геноцида горцев в официальной риторике оправдывалась и легитимизировалась представлением о низком уровне развития у них сельскохозяйственного знания. Так, генерал Р.А. Фадеев был абсолютно уверен в том, что «в отношении производства народного богатства, десять русских крестьян производят больше, чем сто горцев; гораздо было выгоднее заселить прикубанские земли своими» [Фадеев, 1889]. Именно сельскохозяйственные аргументы и метафоры становятся определяющими в политике геноцида: «На покинутых пепелищах осужденного черкесского племени, стало великое племя русское…Вырваны плевела, взойдет пшеница» [Там же].

Одним из наиболее часто повторяющихся метафор и сравнений, описывающих горцев, был образ не мирного «травоядного», но плотоядного хищника: «Молчаливая фигура горского наездника, мохнатого, как коршун, хищного, как коршун, одиноко рыскающего, как коршун, — так подходит ко всей безотрадной, дикой обстановки Дарьяла», — пишет один из идеологов русификации, этнограф Е. Марков. [Марков, 1898]. Уже в другой работе он развивает свою мысль: «Люди торчали там, на своих бесплодных камнях, худые, голодные, молчаливые, с зоркостью и терпением ястребов выслеживая редкую добычу, воспитывая в себе долгими годами чутье хищника, ловкость хищника и сносливость хищника» [Марков, 1897]. Демонизация образа горцев, представление о них как о «варварах», часто служила для имперских российских властей идеологическим обоснованием собственных карательных действий, масштабы которых разрастались всю первую половину XIX в.

Безжалостное отношение к горцам оправдывалось уверенностью в их хозяйственной и гражданской неполноценности и необходимостью рационально использовать природные условия, которыми, якобы, не умеют пользоваться «полудикие народы» Кавказа. Тезис об агрокультурной отсталости будет будет прочно связан с сельскохозяйственными метафорами оправдания завоевания: «потомство соберет плоды с земли, орошенной кровью храбрых, и с лихвою возвратит себе несметные суммы, издержанные предками на это завоевание» [Розен, 1907].

Самые распространенные стратегии Русско-Кавказской войны, кроме прямого физического уничтожения врага и вырубки в лесах широких просек, было вытеснение горцев с тех земель, которые могли их прокормить, уничтожение посевов, угон скота и разрушение аулов в случае сопротивления.

Контр-адмирал Л. М. Серебряков, называвший горцев «стадами нищих дикарей», прекрасно осознавал всю чудовищность и негуманность стратегии истребления урожая и мора голодом, к которой он хотел прибегнуть в 1841 году: «...Мера эта, без сомнения, настолько жестока, но требования военных предприятий не всегда совместимы с чистой филантропиею...» [Серебряков, 1865]. Впрочем, правительство и командование не поддерживало идеи контр-адмирала: еще были свежи воспоминания о событиях прошлого, 1840 года, когда голод толкнул горцев не к ожидаемой покорности, а на отчаянное наступление, в результате которого ими были взяты и разрушены несколько укреплений Черноморской линии. Впоследствии Серебрякову, правда, удалось частично осуществить свой план — в октябре 1850 года снаряженный им отряд прошел по землям натухайцев и сжег более 2000 дворов вместе с огромными запасами хлеба. При этом было убито около 200 горцев, пытавшихся оказать сопротивление.

М.И. Венюков, ставший позднее известным этнографом и писателем, в начале 1860-х гг. командовал батальоном Ставропольского пехотного полка. Его сочинения — это красноречивое свидетельство как о геноциде черкесов, так и о сопутствующем ему агроциде: «Горские аулы были выжигаемы целыми сотнями…посевы вытравлялись конями или даже вытаптывались. Население аулов, если удавалось захватить его врасплох, немедленно было уводимо под военным конвоем в ближайшие станицы и оттуда отправляемо к берегам Черного моря и далее, в Турцию…» [Венюков, 1878]. В своих воспоминаниях, написанных уже в Швейцарии, он описывает одну из операций по изгнанию горцев: «Март месяц [1862 года] был роковым для абадзехов правого берега Белой, т. е. тех самых друзей, у которых мы в январе и феврале покупали сено и кур. Отряд двинулся в горы по едва проложенным лесным тропинкам, чтобы жечь аулы. Это была самая видная, самая “поэтическая” часть Кавказской войны». Весь цинизм ситуации заключается в том, что находясь в Швейцарии, то есть вне зоны действия цензуры и возможного преследования, Венюков, вероятно, сочувствовал людям, с которыми поступал так безжалостно. При этом представитель интеллектуальной элиты считал убийство и изгнание горцев если и несправедливым, то рациональным.

Первые надежды, связанные с завоеванным Кавказом, были крайне восторженные. Новые территории казались новообретенным земным раем, где можно ни сеять, ни жать, а все уже готово: сады, фрукты, драгоценные породы деревьев, бесчисленные цветы и чудные ягоды. Все, что нужно сделать — это только собирать. Один из главных идеологов Русско-Кавказской войны восклицал: «Восточный берег с его необыкновенной красотой составляет теперь часть России. Очарование снято с него. Береговая полоса ожидает теперь, как неразработанный рудник, только людей, которые воспользовались бы его природными богатствами... Эта страна вырастит породу людей, о которой мы не слыхали даже в сказках. Мы увидим русских горцев. Круглолицый белокуренький русский мальчик повезет заезжую туристку на своих лошадях по обрывистым горным тропинкам смотреть с соседней вершины, как встает солнце из-за снегов» [Фадеев, 1889].

Первые посетители Кавказа описывали в публицистике новоприсоединенную территорию в таких ярких красках, что Москва находилась в возбуждении. Фантазия облекала слухи в волшебный сон: воображению рисовалось наслаждение без труда и болезней, нега без забот и горя. На новых обитателей края обрушилось богатство свежих урожаев фруктовых деревьев черкесских садов: яблони, груши, черешни, алыча, сливы, айва, персики, виноград, хурма, абрикосы, шелковица, инжир виноград, грецкий орех, фундук, каштаны. Это вызвало небывалый ажиотаж, ведь теперь земной рай можно было попробовать на вкус!

В 1867 г корреспондент керченской газеты с упоением писал: «Какие наслаждения ожидают нас, тем более, что эти фрукты, освобожденные от затрат на устройство сада, даром доставшиеся, естественно будут продаваться по небольшой и общедоступной цене...» [Заметка, 1867].

***
Ровно через двадцать лет край будет находиться в упадке и запустении. Многочисленные спекулянты, выкупившие лучшие земли, будут продавать их по высокой цене. Лес будет варварски валиться и продаваться. Черкесские сады будут уничтожаться и постепенно придут в запустение. Персики, которые застали пионеры русской колонизации, одичают уже во втором поколении. Из-за недостатка дорог и монополии судоходных компаний большую часть этих чудесных фруктов даже невозможно будет вывезти с территории, особенно скоропортящиеся. А население, насильственно переселенное в станицы, в лучшем случае будет прозябать от голода и нищеты, без урожаев, не имея ни малейшего представления о том, как вести сельское хозяйство в горных территориях. Многие погибнут от малярии. Некогда богатая земля будет описываться путешественниками с нотами безнадежности и глубокого разочарования в метафорах пустыни.

Пройдет слишком много времени прежде чем колонизаторы откроют для себя и опишут индигенное агрокультурное знание черкесов. Когда это произойдет, все нужно будет начинать все сначала.

Но черкесские сады выстоят.

Первые поселенцы появились на новозавоенных территориях в 1864 году. К казакам-добровольцам присоединили выбранных по жребию кубанских казаков, которые сформировали шапсугский пеший береговой батальон кубанского войска. В 12 станицах было размещено 629 семей в количестве 4157 человек. Как и адыги, вынужденные мигрировать в Турцию или переселенные на равнинные части, казаки оказались в такой же ситуации насильственного перемещения: «они с тоской взирали на окружающие их горы и только мечтали воротиться домой» [Клинген, 1897]. Многие из этих переселенцев погибли от болезней и голода. В первый же год умерло 463 человека, в следующий — 361. [Кривенко, 1893]. Жители Вельяминовской станицы, поселенные на низменности в болотистых местах, умирали от лихорадки, вызванной малярией, водянкой, тифозной горячкой: если в 1864 году в станице проживало 590 человек, то через 2 года в живых осталось только 340 [Хатисов, 1867].

Жители станиц сталкивались с неурожаями. Проблема заключалась в том числе и в том, что большинство станиц возникали как военное поселение и логика их размещения зависела от необходимости ведения военных действий, что не всегда соответствовало потребностям ведения сельского хозяйства. Вторая важная проблема — незнание казаками способов хозяйствования в горной территории. Часто у казаков не было мотивации к возделыванию земли: в начале переселения существование станиц поддерживалось денежными дотациями, а позже — готовым казенным провиантом и съестными припасами.

Историк и археолог Прасковья Уварова крайне эмоционально описывала ситуацию полного обнищания, в которые оказались новые обитатели региона через 25 лет после полномасштабного заселения территории: «Край покорен, черкесы выселены и новые поселенцы — малороссы, казаки, греки поля запустили, фруктовые сады уничтожили, леса вырубают, а сами, несмотря на благодатный край, ходят такими же нищими, голыми, невзрачными, как и на севере...» [Уварова, 1891]. Начальство, зная, что черкесы кормились и даже вели торговлю, приезжало и уговаривало поселян развивать сельское хозяйство. Те придумали следующий выход: поджаривали выданные им семена и в таком виде сеяли перед начальством, доказывая на следующий год, что земля бесплодна.

При исследовании источников бросается в глаза фундаментальная разница между колонизаторами и горцами, которые умели восстанавливать системы ведения хозяйства за очень короткие сроки. Видя сельскохозяйственную несостоятельность переселенцев-казаков, командующий войсками Кубанской области граф Сумароков-Эльстон предлагал подселять семьи черкесов в казачьи станицы для перенятия агрокультурных навыков. Одним из первых мысль о необходимости учиться у черкесов высказал генерал-лейтенант В. А. Гейман, возглавлявший крупное воинское соединение в последние годы войны. Он же возглавил комиссию 1866 года, назначенную главнокомандующим Кавказской армией для выяснения причин бедственного состояния горных казачьих станиц Кубанской области. Комиссия пришла к заключению о необходимости приселить к горным станицам черкесские семейства, способные передать свой опыт работы на земле.

Эти меры так и не помогли: в конечном итоге станицы шапсугского батальона были полностью расформированы в 1868 году.

***
Как писал российский ботаник и почвовед А.Н. Краснов, «сколько ни бились они [казаки — А.В.] над проклятой землей, она отказалась наотрез кормить чужих пришельцев, и обнищавшие крестьяне разбредались, куда глаза глядят, земля же та и доныне, кажется как никуда не годная, заброшена и заросла папоротником» [Краснов, 1895].
Чтобы разобраться в этом «проклятьи земли» и причинах неудач, на черноморское побережье устремились многочисленные «биоразведчики»: агрономы, помологи, аграрные техники. В отличие от западных колониальных держав, для которых биоразведка была первым пунктом в процедурах освоения новых земель, русские ученые и академики до последнего пренебрегали спецификой местных условий вновь присоединенных территорий, вероятно, полагая, что Империя, расширяясь в пространстве, легко будет клонировать и воспроизводить себя. То, что они обнаружат и откроют для себя — индигенное агрокультурное знание черкесов — неожиданно заставит их пересмотреть свое отношение к почти погибшей культуре.

У русских исследователей и поселенцев была возможность ознакомиться с руинами горской культуры. Бывшие аулы черкесов, их сады и пахотные места заросли сорными травами, папоротниками, колючими кустарниками, вьющимися и ползучими растениями так, что многие места представляли собой непроходимые заросли. Некоторые из пришедших на эти руины «аргиархеологов» обращали внимание на пашни, сады, устройство помещений для домашних животных, устройство складов продуктов. Так, Серебряков тщательно описывает обнаруженное: устройство черкесского плуга, рало, толчеи (для рушения гоми и проса), ручные мельницы. [Серебряков, 1867]. А графиня Уварова на месте остатков саклей и сараев находила «целые запасы прелестнейшего меда, сохраняемого в огромных скляницах, залитых воском» [Уварова, 1891].

Агроном Клинген, как и многие другие специалисты в области сельского хозяйства, начинает по отрывочным сведениям собирать данные об индигенном агрокультурном знании адыгов. Он с возмущением сетует, что некоторые агрономы односторонне подошли к анализу способов хозяйствования у адыгов: они относились к черкесам презрительно как «к диким варварам, у которых, по их мнению, учиться было нечему.... Кто не мог изучить горского хозяйства, кто не хотел или не мог обратиться в настоящего горца, тот должен был умереть с голоду или навсегда проститься с этой страной» [Клинген, 1897].

Российские исследователи конца XIX - начала XX века позволили выделить ключевые ошибки переселенцев которые привели к неудачам в области сельского хозяйства. Казаки применяли глубокую вспашку, в то время как горцы — неглубокую. Казаки производили распашку на заболоченных равнинах, горцы — на залитых солнцем скатах гор. Казаки выбирали неправильное время засева, а также игнорировали адаптированные под местные климатические условия семена и сорта. Привычное ведение сельского хозяйства, к которому привыкли казаки на равнине, было совершенно непригодно в условиях горной местности: иного климата и геологического ландшафта. Многие исследователи ученые стали признавать наличие особого агрокультурного индигенного знания черкесов, а затем все чаще настаивать на необходимости его изучения: «Соблазнившись льготами, казаки шли сюда из своих широких степей, с надеждой на хорошую будущность; они везли с собой весь свой домашний скарб, все орудия обработки земли, все привычки и приемы степного хозяйства — и нашли горы и поляны, расположенные не в равнинах, а на склонах гор. Они не оценили этих полян и садов, разработанных бывшим туземным населением, не воспользовались прежними трудами их и, вместо того чтобы продолжать начатое дело и развивать его, они стали бороться с природой, думая настойчивостью изменить законы ее… Между тем заброшенные аульские пашни и сады заросли терном, ежевикой и другими колючими кустарниками, с которыми теперь бороться уже труднее, чем раньше. Теперь дело надо начинать сначала» [Кузнецов, 1890].

Не имея возможности добиться успехов в сельском хозяйстве, переселенцы собирали и продавали в больших количествах орехи и фрукты из черкесских садов, недостатка в которых не было: «Сколько тут добра иной год! Громадные пространства завалены толстым слоем больших сладких груш, кисло-сладкие черкесские яблоки красной скатертью покрывают черную, тучную землю аулища!» [Гребницкий, 1908].

Фрукты употреблялись в свежем виде, а также продавались в сушеном виде или обменивались. Продажа фруктов из этих садов долгое время составляла единственный источник дохода. Вывезти фрукты за пределы края, особенно скоропортящиеся сорта, было практически невозможно из-за проблем с логистикой: отсутствием наземных дорог, высокой стоимости морских перевозок из-за отсутствия конкуренции на рынке логистики.

Способы добычи фруктов в черкесских садах были совершенно варварскими: поселенцы для сбора фруктов срубали не только ветви, но и целые деревья. Где-то на стволах дерева нарубались ступени, чтобы подняться по ним для сбора фруктов. Массовую вырубку осуществляли и греки, занятые разведением табачной культуры: табак высаживался на расчищенных из-под леса полянах. Для того, чтобы снять два-три посева табака малоазийские греки выкорчевывали черкесские сады, потому что под ними находились лучшие для посева табака земли. Еще одним применением рубки леса было выжигание углей, которые продавались в зажиточных станицах или обменивались на хлеб.

Катастрофические последствия имела вырубка тхачег, священных лесов. Она привела практически к полной утрате ландшафтного священного пространства. На настоящий момент в Адыгее, в отличие от Абхазии, практически не осталось ни одного общенационального действующего святилища, и осталось очень мало священных деревьев в активной социальной практике.

Пока поставленное начальством в невозможные условия кубанское население бедствовало и умирало от малярии и голода, все чаще прибегая к бездумному экстрактивизму, богатая кавказская природа теряла свой пригодный для ведения хозяйства вид. Не сложилось никакой преемственности между высокой культурой ведения сельского хозяйства адыгов и переселенцев. Черкесские сады зарастали и дичали: «Сейчас трудно поверить, что всего только 52 года назад здесь был сплошной фруктовый сад, тянущийся на сотни верст...» [Христианович, 1917].

Только начиная с середины 1870-х гг. поселенцы начали ухаживать за деревьями, посаженными черкесами, и размножать эти сорта прививками на дичках.

Проведя фундаментальное обследование черкесского побережья, агроном И.Н. Клинген в довольно бюрократическом отчете внезапно пишет совершенно нетипичную по своей интонации фразу, тронутую глубоким разочарованием: «Вся судьба русской колонизации восточного берега вышла такая печальная и странная... Более поразительного неуспеха трудно себе представить...» [Клинген, 1897]. Он подводит неутешительный итог: весь восточный берег Черного моря и большая часть батумского округа представляют из себя «обширную пустыню с населением более редким, чем Сибирь... Исчезли горцы, но вместе с ними исчезло их знание местных условий, их опытность, та народная мудрость, которая у беднейших народов составляет лучшее сокровище и которую не должен брезговать даже самый культурный европеец... Шестьдесят лет употребила русская власть для того, чтобы ценою невероятных страданий, усилиями неслыханного героизма, завоевать нам эту страну. Сотни миллионов рублей затрачены, сотни тысяч жизней людей загублены, а теперь эту страну снова нужно брать с бою... Громко звучит песня торжествующей природы, в конец заглушая жалкий лепет жалкой колонизации».

Колонизация потерпела фиаско. Если в 1886 году в 51 населенном пункте Краснодарского края проживало всего 10 177 человек, то на момент 1913 года население по-прежнему оставалось немногочисленным — всего 179 796 человек [Кубань, 1914].

В 1884 году на страницах газеты «Русь» вышла статья публициста Е.Л. Маркова «Главные приобретения», дававшая промежуточное резюме колониальным завоеваниям Российской империи XIX века: «Сначала форт Перовск, потом Ташкент, Хива, Бухара, Ферган, потом Ахал-Теке и, наконец, Мерв. Шаг за шагом, незаметно, каким-то роковым, будто невольным образом оттянуло нас от нас самих... Пора было бы раскрыть глаза на свет, которым просвещается мир, пожить в общении с народами, которые сумели выработать за эти печальные века войны и безурядицы высокое искусство, глубокие знания, тонкое общежитие... Мы будем вечными недоимщиками, вечными банкротами и в нравственном, и в экономическом смысле, пока не оставим в покое других и не займемся наконец самими собою. Всему должен быть предел, и терпению и неблагоразумию, и присоединениям... Довольно, пора остановиться; пора оглянуться на свои мозоли, на свои лоскутья, и начать жить своею собственною внутреннюю жизнью... Пора наконец нам знать, где кончаются стены нашего дома, и где начинается чужбина» [Марков, 1884].

Этот эмоциональный пассаж проникнут общим ощущением подавленности. Непонимания цели захвата такого большого количества новых территорий. Ужаса от мегаломанских амбиций, которые, вероятно, уже невозможно остановить.
Где кончаются стены нашего дома?

Даже спустя 140 лет этот вопрос по прежнему актуален для этой страны.

Нух Ахмедович Тхагушев родился в ауле Агуй-Шапсуг, на берегу Черного моря в 1908 году. В детстве он слышал от стариков-шапсугов удивительные рассказы о чудесных садах, которые цветут каждый год в горах около заброшенных черкесских хуторов и аулов. Они, как алмазные россыпи, вклиниваются в лесные угодия и закипают весной бело-розовым цветом. Тогда многие еще помнили о Кавказской войне, а некоторые в ней участвовали.

Когда Тхагушев окончил техникум, будучи аспирантом сельскохозяйственного института, он стал изучать литературу и архивные материалы по истории адыгского плодоводства. Молодой специалист побывал во многих библиотеках, музеях, архивах Краснодара, Тбилиси, Москвы, Ленинграда и других городов. Летом он отправлялся в горные села и аулы, расспрашивал о садах местных жителей — адыгов. Перед ним с каждым днем все отчетливее и яснее вырисовывалась история адыгского садоводства.

Нух Тхагушев заново открывал и описывал наследие черкесских садов. Индигенное наследие адыгов будет переложено в советскую систему академического сельскохозяйственного знания. Он станет первым адыгом — доктором сельскохозяйственных наук.

Научная работа по изучению черкесских садов была легитимизирована одним из самых влиятельных советских биологов и селекционеров — Иваном Мичуриным. Учёный восхищался адыгскими плодовыми садами. В 1934 году он писал: «Об изумительном богатстве старых черкесских садов мне известно давно. Дикие заросли плодово-ягодных растений Адыгеи представляют собой ценнейший исходный материал для селекционеров Кавказа. Но, к сожалению, совершенно не используются. В этом отношении существует серьезная опасность навсегда потерять для страны, может быть, единственные во всем мире экземпляры исходных для селекции форм плодовых растений» [Мичурин, 1948].

Вторым поворотным моментом стало появление Адыгеи и Майкопа на сельскохозяйственной карте Советского союза. Генетик Николай Вавилов считал территорию Северного Кавказа главной генетической лабораторией планеты по формированию видов и разновидностей многих дикорастущих плодовых растений. Его усилиями в 1930 году в предгорьях Адыгеи была создана Майкопская опытная станция Всесоюзного института растениеводства Академии наук СССР (ВИР), которая в настоящий момент обладает одной из самых крупных в мире генетических коллекцией плодовых деревьев. Черкесские индигенные сорта сохраняются здесь с 1944 года. На сорта народной селекции всегда делался особенный упор, именно потому, что они обладают адаптивными признаками к местным условиям.

В отличие от Мичурина, который станет одним из главных героев в СССР в позднесталинское время при формировании государственного нарратива, посвящённого уникальным и самобытным корням советской науки, Вавилов попадет под колеса политической кампании по преследованию и дискредитации генетики как науки: он будет репрессирован и погибнет в тюрьме.
В контексте Большого террора Нух Тхагушев начал работу по изучению адыгских садов с 1939 по 1941 год на южном склоне Кавказского хребта в пределах Краснодарского края. Эта работа была прервана войной. В 1945 г. исследования возобновились и велись до 1953 г. в основном на северном склоне Кавказского хребта и частично — в причерноморских районах края.

Работа Тхагушева поражает своей скрупулезностью: он пытается восстановить путь российских путешественников конца XIX — начала XX, чтобы обнаружить следы того, что они видели, или найти подтверждение описанных ими практик. Например, руководствуясь данными И.С. Хатисова («Бабуков аул... покрыт прекрасными пашнями и фруктовыми деревьями: яблонями, грушами, черешнями...»), он попадает в аул в 1953 году и обнаруживает там те же деревья, что видел Хатисов: «Поражает то, что хотя этим деревьям более 80-100 лет, они совершенно здоровы и дают обильный урожай» [Тхагушев Н., 2008]. Хатисов пишет об ореховой аллее в урочище Гастагакей, и Нух находит эту аллею.

Работа ученого была бы невозможна без носителей адыгского агрокультурного опыта: на страницах его научных трудов появляются имена мастеров-прививальщиков. Например, в ауле им. Куйбышева (Агуй) Туапсинского района известны Натхо Шаханкерий и Шхалахов Салим; в Лазаревском районе во II Красно-Александровском ауле — Нибо Хаджибирам; в ауле Большой Кичмай — Хущт Крымчерий; в ауле Малый Кичмай — Тлиф Шарахмет.

В 1946 году Нух Тхагушев защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата сельскохозяйственных наук на тему «Адыгейские (Черкесские) сорта яблони и груши», а в 1955 году – диссертацию доктора сельскохозяйственных наук на тему «Адыгейские (Черкесские) сады». Тхагушевым было выявлено 13 черкесских сортов яблони и 9 сортов груши, по 3 сорта айвы, сливы и черешни. Названия многих адыгских сортов отражают их местное происхождение. Например, Мокоонугокуж в переводе с адыгейского означает – «груша поры сенокоса», Бжелякокуж – «груша из Бжеляко», Агуемий — «яблоня из Агуя», Псебашхамий – «яблоко из долины р. Псыбэ». Часто местные сорта груши носили имя человека, который срезал черенки с грушевых деревьев, произраставших в бывших адыгейских садах, и делал прививки. Эти названия сортов хранят память о народных селекционерах. Например, народное название сорта Агуемий — Ебрукомий (Ебруково яблоко) появилось в результате того, что после Кавказской войны в 1864 году, когда аул Карповский был поселен в долине реки Агуе, опытник-любитель садовод Напсо Ебрук из урочища Хорохотам срезал в бывшем адыгском саду черенки и привил их на дички у себя на участке. Впоследствии жители соседних аулов брали черенки у Ебрука и размножали их. Деревья, с которых 90 лет назад Ебрук Напсо брал черенки, сохранились совершенно здоровыми и обильно плодоносили.

Стоит констатировать, что черкесские сорта в настоящий момент не обладают промышленной ценностью, но исключительно культурной, исторической и генетической: устойчивостью к паразитам, выносливостью, приспособленностью к местным условиям, урожайностью, лежкостью, транспортабельностью, устойчивостью к низким температурам и др. В этом контексте советская помология решила использовать все эти свойства и прибегнуть к гибридообразованию — направленной селекции и скрещиванию адыгских и европейских сортов. Соединение при скрещивании положительных признаков адыгских и европейских сортов было призвано обеспечить выведение новых сортов, удачно сочетающих в себе экологическую приспособленность к местным условиям, высокие вкусовые достоинства и красоту (яркую окраску) плодов, отвечающим основным промышленным требованиям и стандартам.

Есть что-то общее между стратегиями «фитометисации» как скрещением сортов из разных контекстов происхождения и традициями культурной ортопедии советской национальной политики. Во многом ученый и сам был продуктом подобного скрещения, находясь в позиции «между»: между советским, с его политикой направленной русификации, и национальным. Между академическим и индигенным.

После смерти Нуха Тхагушева его плантация фундука в чем-то повторила судьбу черкесских садов: она была разрыта и уничтожена.

Ряд адыгских деревьев — как священных, так и культурных — были уничтожены в советское время. Например, около cела Гатлукай росло «дерево Ислама» (Ислам ичъыг) – огромный пятисотлетний дуб, высотой более тридцати метров. Это знаменитое дерево, носящее имя отважного Ислама, отдавшего жизнь за свободу своей земли, было вырублено во время строительства Кубанского водохранилища в 1970е гг.

Во время Второй мировой войны все санатории и дома отдыха Сочи переквалифицировали в эвакогоспитали. Из-за нехватки йода было принято изготавливать его из молодого ореха, что приносило непоправимый вред деревьям. Участник этих событий вспоминает: «Весной жителей побережья направили в лес, чтобы они сбивали орех, который еще был молочным. Я тоже заготавливал орех, который давили и из него готовили йод. Это был настоящий йод, его использовали в эвакогоспиталях. Для того, чтобы сбить еще зеленый орех, надо бить по веткам с большой силой, от удара ломались маленькие ветки, сбивалась кора. Практически все деревья заболели, и понадобились годы, чтобы они хоть как-нибудь восстановились. Но и в послевоенное время ореху досталось сполна. Ореховые деревья, которые давали прекрасный урожай, уничтожались на корню, из них начали делать приклады ружей и автоматов» [Куек, Куек, 2015].

Поразительным образом черкесские сады продолжали свою жизнь и в виде лекарства, и в виде орудий убийства.

В 1914 году анонимный автор писал, что черкесы во время выселения, не имея возможности захватить с собой свои вещи, зарывали в землю и прятали в укромные места наиболее ценные предметы: котлы, медную посуду, косы, серпы. Заделывали войлоком и покрывали дерном горные ключи. Сжигали сакли и строения там, где не сделали это русские войска. Предавали огню хлеба и сено. Они не тронули лишь пашни, поляны и сады. «По-видимому, — размышляет автор, — у многих теплилась надежда на то, что, может быть, придет еще время, когда они возвратятся на родину и займут свои пепелища. Этим, отчасти, объясняется, почему... рука горцев не коснулась садов» [Кубань, 1914].

Дальше автор продолжает: «С точки зрения истории и экономики, это было быстрое и бесследное разрушение древнейшей культуры... После этой культуры ничего не осталось на месте — ни мертвого капитала в виде жилищ, строений и хозяйственных заведений, ни рабочего инвентаря — земледельческих орудий и инструмента, если не считать перержавевших кос и серпов, ни животных, за исключением отдельных особей, ни предметов домашней обстановки, ничего, одним словом, материального... Остались лишь черкесские сады...».

В течение всех последних 5-6 поколений черкесы за пределами Северного Кавказа жили надеждой на возвращение на Родину. Процесс репатриации адыгов стал возможен только после распада Советского союза, и активизировался в последние несколько десятилетий. Там, где раньше была Родина, теперь — совершенно незнакомая и чужая страна. Старым черкесским садам осталось жить всего несколько десятилетий. Вскоре, если не предпринять никаких мер, они погибнут от старости.
Но черкесские сады по-прежнему стоят. И ждут возвращения.